АНДРЕ НОРТОН
Разное: Опасный спутник

Прощания со всеми в детском доме не заняли много времени. Кроме Лазка Волька, тесные узы связывали меня в детском доме лишь с немногими. Под его влиянием я осталась на год дольше, чем другие моей возрастной группы, так что, как я уже говорила, приближалась к той опасной черте, когда мне бы пришлось уйти так или иначе. Мне выплатили выходную плату, наполовину одеждой, пригодной для будущего пребывания на Дилане, остальное небольшим количеством кредитов, которые я старалась сохранить всеми силами, понимая, что они моя ограда от бед.
Последние часы я провела с Лазком Вольком, принимая от него записывающее устройство, которое он уполномочен был передать мне как репортеру. Я не была представителем с идентификационной карточкой. Таких полномочий у него не было. Но какие бы данные я ни передала в хранилище Волька, его письменное подтверждение, что они были полезны, повысило бы мой рейтинг, и, возможно, привело бы дальнейшему трудоустройству.
И все же он предупредил меня, чтобы я тратила выделенные мне ресурсы только на самое важное. И я поняла, что мне придется по возможности экономить. Багаж космического путешественника был ограничен очень строго, и не приходилось ожидать поставки дополнительных лент, если я истрачу те, что взяла с собой — разве только в том случае, если я верну одну из них с достаточно ценным содержанием.
Он спросил, что я думаю о своих обязанностях, и я слегка замялась. Бартаре была многообещающей ученицей — в этом я практически не сомневалась. С Оомарком будет меньше хлопот. А вот к его сестре слово «хлопоты» хорошо подходило. Не сомневаюсь, что Лазк Вольк заметил мою сдержанность, хоть и оставил ее без комментариев.
К семье Зобак я присоединилась, только когда мы встретились у входа на корабль. Джентльфем укуталась в толстые складки накидки для поездок, а Бартаре откинула капюшон верхней одежды и внимательно разглядывала звездолет, будто он ей чем то мешал. Оомарк взволнованно вертел головой из стороны в сторону, целиком поглощенный появлением и шествием членов экипажа.
Когда я подошла, джентльфем Гаска повернулась ко мне, хотя я и не могла разглядеть ее лица под вуалью. Ее голос был еще раздражительнее, чем прошлым разом.
— Ты опоздала. Мы вот вот сядем на корабль…
— Извините, — ответила я. Я сдержала себя, приняв к сведению еще во время нашей первой встречи, что не следует извиняться или давать объяснения. Она из тех, решила я, кто принимает только один ответ — свой собственный. И бороться с этим было все равно, что пытаться построить крепкую башню из сухого песка. Лучше вообще этого не пробовать.
— Я ожидаю расторопности, — начала она, когда в нескольких шагах от нас открылась грузовая камера, и стюард с корабля, стоявший внутри, жестом пригласил нас пройти.
— Ненавижу это вращение! — Она сжала мою руку так сильно, что я довела ее до кабины; дети шли впереди. Она не ослабляла жесткую хватку и когда мы поднимались, чтобы проскользнуть в люк. Должна признаться, что и мне поездка враскачку не доставила удовольствия.
Как только мы оказались внутри, наши имена проверили по входным записям, и Гаска ушла, на этот раз, правда, опираясь на стюардессу, чтобы впасть в глубокий сон. Детей и меня проводили в небольшую транспортную кабину временного сна.
Я зарабатывала те средства, которые джентльфем Зобак отправляла на мой счет, и во время этого перелета я честно их отработала, потому что в периоды пробуждения только я несла ответственность за детей. Я старалась завязать с ними хорошие отношения, и думала, что с Оомарком мне это удалось. Он был далеко не таким способным, как его сестра, и намного более податливым. Бартаре не ослушивалась меня. По сути дела, она была настроена на вежливое сотрудничество — все, что можно было спрашивать с ребенка. Только вот теперь у меня точно укрепилось впечатление, что она двигалась за маской и играла роль, так что я беспрестанно ждала, что то, что скрывается за словами и действиями, наконец то откроется. И это чувство меня беспокоило, так что мне приходилось подавлять внутреннее нетерпение и раздражение.
В последний временный сон перед приближением и посадкой на Дилан я погрузилась с неразрешенной проблемой — Бартаре все еще ставила меня в тупик, так же как и раньше. Но теперь я восприняла это как вызов, хотя и знала, что должна продвигаться очень медленно и не стараться подтолкнуть девочку к разоблачению.
Хотя благодаря библиотеке Лазка Волька мои знания о других мирах были довольно обширными, наверняка более глубокими, чем у большинства путешественников, Дилан был первым новым миром, который я посетила. И когда, после небольшой качки, мы сели на взлетную площадку, я была взволнована.
Хорошо знакомые небеса Чалокса были зеленоватого оттенка, и это казалось мне естественным цветом любого неба. Но здесь свод над нами был голубым, украшенным глыбами белых облаков. Вместе с детьми я сосредоточенно разглядывала информационные ленты, предоставленные библиотекой корабля.
Дилан был обнаружен примерно сто лет назад — довольно странно — по автоматическому сигналу бедствия, хотя корабль, который отправил его, затем так и не нашли. Это была планета типа Арт. А некоторые необъяснимые останки свидетельствовали о том, что, возможно, на этой планете были когда то коренные жители или же она была колонией одной из предшествующих рас. Фактически, мужа Гаски Зобак отправили сюда именно с целью собрать информацию об одной из рас. Он был не археологом, а правительственным чиновником, уполномоченным объявить, что раскопки находятся под защитой государства, если эксперты сочтут это необходимым.
На Дилане было два города: Тамлин, порт, где мы приземлились, и Товард, расположенный по другую сторону планеты и имеющий альтернативную посадочную площадку. Ни один из них не был большим. Дилан был в основном сельскохозяйственным миром. На западном континенте преобладали открытые равнины. А так как местные животные были очень редки, эти равнины служили пастбищами для завезенных стад. Восточный континент, посреди которого располагался Тамлин, был густо засажен вурским виноградом и хазардийскими фруктами — и те, и другие на иных планетах являлись предметами роскоши.
Но насаждения занимали не все пространство, так как для этих растений требовалась особая почва и специальный полив, потому обработанная земля перемежалась с пустошью. Тем не менее, эти расстояния ничего не значили — ведь все плантации и поселения были связаны воздушным транспортом.
Здания Тамлина не напоминали дома давно населенных хорошо обжитых миров. Все они были очень похожи друг на друга: роботы рабочие строили их блоками по стандартным планам, применявшимся и в других мирах. Единственное, чем они различались, это растениями у стен. Здесь радовали глаз не только местные плоды, но и экзотические инопланетные, завезенные сюда и сейчас цветущие.
Как только мы сошли с дебаркадера, к нам направилось несколько человек, поприветствовать вновь прибывших. Но мужчина, подошедший к джентльфем Гаска, уж никак не походил на три ди изображения отца ее детей. Он был намного старше и одет в форму портового офицера.
— Где Конрой? — требовательно спросила Гаска. — Неужели служебный долг не позволяет ему быть здесь, чтобы встретить нас?
— Моя дорогая Гаска. — Офицер сжал ее руки. — Ты же знаешь, Конрой был бы здесь, если бы только мог. Просто…
— Он мертв! — Слова Бартаре прозвучали как военная тревога — таким холодом они обдали нас всех на секунду, которая, казалось, тянулась значительно дольше.
Она сделал шаг вперед и посмотрела в лицо офицеру.
— Это правда, — продолжала она. — Почему бы не сказать, что он умер?
Я видела, как на его лице один оттенок изумления сменялся другим, и поняла, что Бартаре говорила правду.
— Но как… — в его голосе слышались протест и смущение.
— Умер! — Гаска пронзительно вскрикнула; за ее криком эхом раздался тихий плач Оомарка. Она рухнула на руки офицера, а я сделала шаг вперед, протянув руку Оомарку, который развернулся и обнял меня, уткнувшись лицом в мой дорожный плащ. Но когда я коснулась плеча Бартаре, она откинула с плеча мою руку и стояла без движения; ее маленькое бледное лицо ничего не выражало.
Вокруг нас царила суета. Гаску, без сознания, офицер отнес на руках в ждущую наземную машину, а нас двое молодых космодромных полицейских проводили к другой. Оомарк продолжал держать меня отчаянной хваткой, но Бартаре была такой равнодушной, будто выступала лишь зрителем, и довольно пренебрежительным. В тот момент я почувствовала к ней отвращение, отчуждение от нее, как если бы встретила неизвестную форму жизни, с которой надо обращаться с чрезмерной осторожностью. Нам выделили жилье в одном из правительственных домов, и мне понадобилось довольно много времени, чтобы убедить Оомарка отпустить меня; я постаралась найти кого то, кто рассказал бы мне, что случилось. Но когда я вернулась к детям, Оомарк стоял напротив сестры; его заплаканное лицо было перекошено от гнева.
— Ты — ты знала! Тебе все равно! — резко обвинял он ее.
Я замерла за дверью. Может, он получит ответ, который она не даст в моем присутствии.
— Она сказала мне. Его дни были сочтены. И — он нам не нужен. Больше не нужен.
— Она плохая! — Красное лицо Оомарка контрастно отличалось от бледного лица сестры. — А ты слушаешь плохое, которое она тебе говорит! Плохое, плохое!
И тут впервые я увидела, как спокойствие Бартаре прервалось. Она дала брату пощечину; его голову отбросило назад, на щеке остался след ладони.
— Тихо! — Сейчас ее голос не был ровным и контролируемым. — Не знаешь, что говоришь. Ты можешь все еще больше испортить, когда говоришь подобные вещи. Тихо, дурак!
Она отвернулась от него, а он остался стоять там же, где и был, съежившийся и дрожащий; крупные слезы стекали по его лицу, а он даже не двигался, чтобы отереть их. Когда я вошла, он рывком метнулся ко мне, снова уткнувшись в меня лицом, требуя утешения не столько словом, сколько действием. Но Бартаре стояла у окна спиной к нам. И в ее позе было что то такое, отчего мне подумалось, что она напряженно слушает что то, чего мне не слышно.
Я решила, что будет лучше на время предоставить ее самой себе. Отрывок разговора, который я подслушала, терзал мне ум. Кто эта загадочная Она, о которой оба они упоминали? Насколько я знала — а я хорошо это знала, — на борту корабля и то недолгое время снаружи, когда мы приземлились и до того, как к нам подошел офицер, дети непрерывно были со мной. Я не передавала таких новостей Бартаре, и уж наверняка ее мама тоже. И потому — как она узнала это и от кого?
И сама формулировка фразы, этот комментарий об ее отце… «Его дни были сочтены. И он нам больше не нужен».
Я испытывала непреодолимую потребность обсудить с кем нибудь то, что услышала, попросить совета. Я считала себя вполне самостоятельной и хорошо вооруженной после подготовки в детском доме. И все же здесь почувствовала себя беспомощной, как ребенок, поступающий в первый класс. Тем более беспомощной, что у меня не было инструктора, к которому можно было бы обратиться с вопросами.
Нас не оставили одних надолго, ибо тот чиновник, что унес Гаску, вскоре пришел навестить нас. Он пришел с женой, женщиной с приятным лицом, которая первым делом устремилась к детям; он же отвел меня в сторону, чтобы кое что сообщить.
Я узнала, что Конрой Зобак погиб за день до нашего приезда в аварии, когда его летательный аппарат попал в неожиданный шторм. Его семья не могла немедленно вернуться на Чалокс, хотя именно этого потребовала Гаска, придя в себя, — так как лайнер, привезший их, уже покинул систему, так что они не смогут вернуться в родной мир еще несколько лет. Поэтому мы должны остаться на Дилане, пока не появится возможность организовать другое транспортное средство, а когда это случится, мой осведомитель, комендант Пизков, понятия не имел.
Он предлагал нам жилье в своем собственном доме, но сказал мне, что Гаска настояла на переезде в квартиру, приготовленную ее мужем. Ему не понравилась эта ситуация, но он вынужден был с ней примириться. Он пожелал, чтобы я не терялась, и звонила ему, если мне что понадобится.
Я не понимала, почему Гаска хотела быть одна; мне казалось, она относилась к тому типу людей, которые, случись беда, и физически, и эмоционально тянулись бы к любой поддержке. Но комендант сказал, что он на время послал к ней медсестру. Я испытала облегчение, узнав, что не отвечаю и за нее, как за детей.
Сказав мне это, комендант смерил меня таким взглядом, что я почувствовала себя неловко, хотя знала, что ничем не заслужила такого отношения.
— Это вы сказали девочке о смерти отца? — строго спросил он.
— Да что вы! Я и сама этого не знала. Вы посылали сообщение на корабль до посадки?
Он покачал головой и нахмурился еще сильнее.
— Да, это правда — откуда вам было знать? Мне самому сообщили о случившемся лишь сегодня утром, когда обнаружили летательный аппарат. Очень немногие это знали. Но как она узнала? Она эспер?
Его предположение было логичным, хотя я раньше никогда не слышала, чтобы такой маленький эспер мог скрывать такую силу.
— Мне ничего об этом не говорили, и в ее реестре это не значится.
— Бывают случаи неожиданного пробуждения способностей, — задумчиво сказал он. — Шок может разбудить дремлющий дар. Я поговорю с парапсихологом. Он с вами свяжется.
Я с облегчением кивнула. Кто мог оказать мне лучшую помощь, чем высококвалифицированный парапсихолог? И уж, конечно, комендант попал в точку в том, что касалось причины этого странного знания, даже, наверное, беспокойства, которое Бартаре разбудила во мне. Если она была латентным эспером, то в периоды повышенного напряжения это чувствовалось бы, точно так же как шок мог высвободить ее силы.
Только провожая детей и жену коменданта к наземной машине, я начала ощущать пробелы в этой теории. Во первых, Бартаре даже не была в этом мире, когда ее отец умер, и не проявляла ни малейшего намека на духовную связь, закончившуюся шоком при его смерти. И что это за она , которую обсуждали дети? Из их беседы я вынесла твердое убеждение, что они говорили о ком то третьем, кого Бартаре воспринимала как друга, а Оомарк со смешанным чувством страха и благоговения. Кто она была? Я могла поклясться только, что в то утро она не была одним из видимых спутников.
Видимым спутником? Почему мой мозг выбрал именно это самое слово — будто спутник мог быть и невидимым? Я мысленно встряхнулась. Как говаривал Лазк Вольк, я слишком подвержена игре собственного воображения. Надо придерживаться фактов. Только в данном случае факты не поддавались осмыслению.
Дом, который Конрой Зобак приготовил для своей семьи, был расположен на окраине города. Он находился в районе, где жили в основном правительственные офицеры и высокопоставленные временные посетители. И все же дома были построены по одному образцу, один в один, все вокруг открытого внутреннего двора, в который выходили все комнаты.
В центре двора был прудок и, кроме того, ухоженные клумбы цветов или декоративного кустарника; каждая была огорожена низенькой оградкой. Тротуар вымощен цветными камнями и блоками кристаллического материала. Неожиданно, когда мы следовали за слугой, несущем наш багаж, я заметила, что Бартаре двигается по вымощенной дорожке странными прыжками, каждый раз стараясь поставить ногу только на кристаллическую плиту. Узор на дороге поглотил ее до такой степени, что можно было подумать, она была занята действием, от которого зависит очень много.
Потом она вскинула голову и быстро осмотрелась, будто хотела убедиться, что ее не заметили. Наши взгляды встретились и задержались меньше чем на мгновение. Она отвернулась и пошла нормально, не обращая внимания на то, что лежало у нее под ногами. Но я знала: она поняла, что я наблюдала за ней. И снова я почувствовала беспокойство и огромное желание обсудить это с кем то, кто знает больше, чем я.
Три комнаты, приготовленные для меня и детей, располагались с задней стороны двора. Комнаты для Гаски, которые она займет, когда приедет с медсестрой, находились справа. Четыре комнаты слева от входа включали библиотеку, кабинет Конроя Зобака, столовую с просторной кухней и большую кладовую.
В каждой спальне было маленькое вентиляционное отверстие. Тому, кто привык к планетной роскоши, планировка дома, возможно, показалась бы бедной и довольно безыскусной, но я находила ее приятной. А в открытом внутреннем дворике приятно было посидеть. На мой взгляд, намного лучше, чем переполненные квартиры, к которым я привыкла за свою жизнь.
Вскоре на меня навалилось довольно много дел: я была занята, расселяя детей в новой квартире, а потом помогая медсестре, сопровождавшей Гаску. Ей дали успокоительное, так что она передвигалась как в тумане и вяло выполняла распоряжения медсестры. Та сообщила мне, что когда ей предложили остаться с семьей коменданта, Гаска впала в такую истерику, что доктор решил, будет лучше позволить делать, что ей хочется, и надеяться, что тишина и спокойствие этого дома ей помогут.
Как только мы довели ее до кровати, она сразу же погрузилась в глубокий сон. И поскольку, казалось, ничто ее не тревожило, мы с медсестрой начали распаковывать и раскладывать по местам ее вещи.
Мы позвонили слуге, чтобы он накрывал на стол. Еда нам понравилась. Оомарк налегал изо всех сил, и я заметила, что сегодня и Бартаре, которая обычно ковырялась в тарелке, проявила аппетит почти такой же, как у брата. Мы приземлились в послеобеденное время; сейчас уже темнело, и я предложила детям лечь спать.
И снова я была приятно удивлена, когда ни один из них не стал бунтовать; казалось, они даже хотели этого. И оказалась еще больше изумлена, когда — я как раз подоткнула Оомарку одеяло — он поймал мою руку и крепко сжал ее, глядя мне в лицо, будто искал утешения.
— Ты не уйдешь? Ты будешь здесь?
— В комнате, Оомарк? Ты хочешь, чтобы я осталась в комнате, пока ты не уснешь?
Ни один из детей не проявлял раньше таких чувств. И я с воодушевлением восприняла, что Оомарк так относится ко мне, хотя я и сожалела о причине, вызвавшей это отношение.
На мгновение мне показалось, что он согласится с моим предложением. Но потом он освободил мою руку и покачал головой.
— Просто здесь — в доме. — Он приподнялся на локте. — Бартаре говорит, ты Ей не нравишься.
— Я не нравлюсь Бартаре? — возразила я, хотя у меня было подозрение, что «она» в этой фразе не была его сестрой.
— Ты не понравишься Бартаре, если не понравишься Ей, — сказал он. — Бартаре…
— Ты звал меня, брат?
Бартаре стояла в дверях. Она уже была в ночной рубашке. А ее волосы, освобожденные от дневных шнуров, были распущены и ниспадали на плечи.
— Нет. — Он отвернулся так резко, будто меньше всего на свете хотел сейчас увидеть сестру. — Я хочу спать. Уходи! Я хочу спать.
Я решила, что пытаться сейчас на него надавить — время неподходящее, потому ослабила хватку и пожелала ему спокойной ночи. Когда я подошла к двери, его сестра отступила передо мной. Но оказалось, она ждала меня снаружи.
— Оомарк просто маленький мальчик, знаешь ли, — сказала она так, будто ее от брата отделяла долгая вереница лет. — Испуганный маленький мальчик.
— Ему здесь бояться нечего, — продолжила она после паузы. Простое предложение, но в интонации, с которой она произнесла слово «ему», во взгляде, которым посмотрела на меня из под полоски бровей, было что то разоблачающее. Это было предупреждение. И в нем чувствовалось такое безбрежное бесстыдство, что я была просто поражена, потому что на мгновение, может быть, всего на секунду или две, мы, казалось, поменялись ролями. Я была у нее под контролем, а не она на моей ответственности. Думаю, она моментально почувствовала, что допустила ошибку, зашла чуть дальше, чем следовало, ибо то, что обволакивало ее, как покров, исчезло, и она снова оказалась маленькой девочкой.
— Странно… — Бартаре посмотрела в сторону, обвела взглядом двор, будто стараясь навести на мысль, что и она была слезинкой, пролитой об этом чуждом мире. Только смена настроения запоздала и была слишком наигранной — хотя я держала себя в руках и скрыла, что заметила ее ошибку.
— Приятная планета — судя по тому, что мы успели увидеть.
— Она убила моего отца, знаешь ли.
— Авария. — Я не могла понять ее — возможно, просто в ее глазах я была ей не ровня.
— Да, авария, — согласилась она. И снова, хотя, может, я была слишком подозрительна, мне послышалась угроза в ее словах.
— Хочешь пойти спать сейчас? Мне показалось, ты сказала, что устала.
— Да, — согласилась она, и в ее голосе слышалось почти облегчение, как будто она была благодарна за мое предложение.
И когда я укладывала ее спать, как и Оомарка, она снова была маленькой девочкой.
— А ты сейчас тоже ляжешь спать? — спросила она, когда я собиралась уходить.
— Да, скоро…
— Но ведь ты не уйдешь далеко?
— Я буду во дворе. — Но мне как то не верилось, что ей нужна моя поддержка. Скорее, ей хотелось узнать, где я буду, чтобы достичь какой то своей цели.
Я села так, чтобы видеть двери обеих детских спален. Прежде чем усесться, включила автоматическую сигнализацию у ворот двора. Ничто не могло войти и выйти, не встревожив робота охранника и заставив сработать сигнализацию. Не могу на самом деле сказать, почему так поступила, но, когда это было сделано, я почувствовала себя в большей безопасности.
В отсвете очень большой и желтой луны, которая освещала Дилан ночью, кристаллические квадратики в тротуаре флюоресцировали и светились, почти так, как если бы под каждым была лампочка. Мне было видно, что в комнате у Гаски горит ночной свет; я знала, что медсестра собиралась сидеть с ней по крайней мере часть ночи.
Но хотя я пыталась обдумать связно и содержательно все то, что случилось с того момента, как мы приземлились, оказалось, что я все больше и больше засыпаю, пока наконец не поплелась к двери спальни, едва не выпав из стула.
Я вошла в комнату и, слегка повернув голову, краем глаза заметила какое то мерцающее движение. Но когда, немного приподнявшись, резко повернулась, чтобы взглянуть на это прямо, то не увидела ничего, кроме зеркала. И мне подумалось, что это мое собственное отражение на секунду испугало меня.
Это смятение несколько встряхнуло меня, так что я начала готовиться ко сну проворнее. И только когда я села к зеркалу расчесывать волосы, это произошло.
Моя коричневая кожа, волосы над ней, мои зеленые глаза — в этом зеркале они показались очень большими и более зелеными, чем раньше. Я внимательно изучала то, что видела, вспоминая слова Лазка Волька о своей внешности и размышляя, правду ли он говорил и есть ли у меня действительно надежда, что я привлекательна — мысль, не оставляющая равнодушной ни одну женщину.
Потом мое отражение исчезло, будто резкое движение расчески по густым кудрявым волосам стерло их из существования. И я увидела…
Общие очертания, может, напоминали мои, но то, что злобно и вызывающе выглядывало оттуда, было не мной. От ужаса я онемела и замерла, хотя во мне поднималось желание закричать. Гладкая коричневая кожа, отражавшаяся в зеркале, теперь была увядшей, морщинистой, покрытой темными пятнами. Зубов не было, и мой рот съежился в морщинистую дыру, а нос и подбородок слились вместе. Волосы стали седыми и тонкими и вялыми редкими прядями свисали на изборожденный глубокими морщинами лоб. Вместо глаз были только темные и пустые впадины — и все же я могла видеть!
Я услышала сдавленный крик и увидела, что ужас в зеркале трясется и дрожит, и сама я раскачивалась перед ним вперед назад. Расческа выпала у меня из рук и со звоном ударилась о туалетный столик. И этот слабый шум разбил иллюзию. Она исчезла, и я дикими глазами уставилась на то, что всегда видела в зеркале; мое сердце от испуга билось быстро и тяжело. Видение, кошмар, что бы это ни было — исчезло. Но, безвольно сидя, дрожа от холода внутри меня, я знала, что это видела. Что я видела? И почему?