АНДРЕ НОРТОН
Война во времени: Эхо времен

Саба прижала пальцы к разгорячённым щекам.
Теперь дело уже определённо было не в усталости. Она явно заболела. И эту болезнь не прогонял сон — днём раньше виригу безуспешно пыталась поднять её на учёбу, но в конце концов оставила в покое. Неужели йилайлы никогда по настоящему не болели? Или — ещё того хуже — не существовало ли здесь какого то особого, страшного табу на болезни? Саба поняла, что у неё не хватает словарного запаса для того, чтобы объяснить своим наставникам — она нездорова. Мариам смогла только несколько раз повторить, что ей надо ещё поспать. Этого, впрочем, оказалось достаточно: её оставили в покое.
И она спала и спала часы напролёт.
Сегодня она очнулась, чувствуя, что проспала слишком много, но отдохнувшей себя не ощутила. Лихорадка и слабость никуда не делись.
Женщина помотала головой. Настало время прекратить стоические попытки перетерпеть мучения и достать из ранца обезболивающие лекарства. Ей поручили задание, она занимала особое положение среди членов группы и не имела права позволить какому то дурацкому вирусу помешать ей в работе. Все остальные занимались делом — каждый своим, иначе Гордон уже оповестил бы её особым сигналом о чрезвычайной ситуации.
Вот так. Значит, и она могла заняться своим делом. Должна была.
Саба встала с кровати, приняла странный душ, звуковое поле в котором напоминало желе, оделась, выпила лекарства, дождалась, пока они начали действовать, и вышла из комнаты.
«Вот что мне действительно нужно, — думала она, медленно шагая к учебной аудитории, — так это создать для себя образ этого места».
Пока её впечатления о других обитателях Дома носили крайне разрозненный характер, да и целостной картины окружающего мира тоже не складывалось.
На Земле музыковед всегда именно с этой позиции подходила к любой новой ситуации: вслушивалась в закономерности, в музыку места. И хотя порой эту «музыку» слушать оказывалось не слишком приятно, она всегда, так или иначе, обнаруживалась.
Этот, самый главный, урок Мариам когда то преподала её мать. От отца, врача европейца, она почерпнула научную любознательность и честолюбие; от матери, мудрой женщины из племени дорце, она научилась тому, что yets — то есть пение — на самом деле является неотъемлемой частью жизни человека.
Для дорце так оно и было, но мать Сабы убеждала свою дочь в том, что музыкой наделены все народы, что они производят музыку даже тогда, когда не знают об этом. Нарочитый отказ от музыки или её искажение, практикуемые в некоторых современных цивилизациях, приводили к обезличиванию мелодии, а психически здоровый человек просто напросто начинал искать для себя другие формы музыки.
«Эти существа — не люди, — размышляла профессор, — Но этот язык — музыка. Поэтому, я думаю, для тех, кто наделён даром речи и слухом, музыка универсальна. Следовательно, для того, чтобы хоть как то приблизиться к пониманию обитателей этой планеты, я должна почувствовать музыкальный рисунок, найти его — и понять, для чего я здесь».
Когда женщина добралась до аудитории, её разгорячённые щеки ощутили порыв прохладного, напоённого запахом дождя воздуха. Мариам медленно вдохнула, зажмурилась. Это было чудесно, но продлилось всего несколько секунд.
Когда музыковед открыла глаза, перед ней стояла виригу.
— Я, виригу, — сказала она, — отведу тебя туда, где мы храним знания.
Саба подумала о том, уж не был ли тот день, что она проспала, неправильно истолкован, но решила не волноваться, пока её никто ни за что не ругал. Не стоило тратить силы на сомнения: силы нужны были для того, чтобы усвоить новый урок, и для того, чтобы продолжать работать над поставленной задачей.
Оказалось, новый урок заключается в знакомстве с йилайлскими компьютерами. Однако радость и любопытство, охватившее эфиопку, очень скоро погасли, когда настало время понять и заучить, что означает каждая из кнопок на клавиатуре. Клавиши не соответствовали фонетическому алфавиту, который агенты времени узнали, благодаря записям русской экспедиции. На них красовались идеализированные значки, и полагалось нажимать комбинацию из нескольких клавиш для того, чтобы получались йилайлские идеографы. Виригу дала Мариам понять, что ей пора освоить эту письменность.
Это означало, что нужно мыслить по йилайлски и наделять символы — чужие символы — значением понятным для человека.
Виригу села рядом с музыковедом и стала нажимать по одной клавише. При этом на дисплее монитора складывались сложные символы. Спокойно и терпеливо она описывала каждый из них, потом предоставляла Сабе возможность повторить определение, а потом сама набирала по пять значков — каждым из пяти пальцев. Группы из пяти значков, похоже, имели большое значение для обучения здешней письменности, хотя Мариам предпочла бы группировать знаки по два, а лучше вообще заучивать по одному.
Шло время. Профессор успела освоить первую группировку и поверхностно ознакомилась со следующей пятёркой значков, когда вдруг зазвенел негромкий колокольчик. Это означало, что наступил перерыв.
Они с виригу пошли в столовую. Саба заставила себя выпить немного бульона, который пили все остальные. Она понимала — поданный ей бульон каким то образом учитывает обмен веществ её организма. Чтобы убедиться в этом, достаточно было бросить быстрый взгляд на чашки остальных учащихся и убедиться: бульон у всех был разного цвета и консистенции.
Однако где то в глубине души музыковед все больше опасалась, что пища может иметь отношение к её болезни. Во всяком случае, у неё пропал аппетит. Как бы то ни было, она заставила себя проглотить суп.
А потом настало время для очередного занятия с Жотом.
На этот раз темой урока стали знания.
Двое других учащихся отсутствовали. В аудитории находились только виригу, рилла и Саба.
И снова все пошло, как было уже не раз… У Мариам голова пошла кругом, когда она попыталась сосчитать, сколько прошло дней, настолько они походили один на другой. Три недели? Четыре? Как обычно, высокие модуляции включали странные глагольные времена и условные видовременные конструкции, которые, как казалось профессору, смущают не только её, но и виригу с риллой.
И все таки наставник не отступался. Попросив всех троих дать определение знаний, он повернулся к человеку и встал, топорща усы и не спуская с неё пытливого взгляда.
Как обычно, когда она сталкивалась с многозначным понятием, Саба для начала выбрала самое простое определение.
— Знание, — просвистела она, — это то, что известно.
Жот посвистел прогудел быстрый и сложный ответ.
— Последствия узнавания… как есть было… проистекающие из действий, которые будут…
Остальная фраза у музыковеда попросту не укладывалась в сознании. Она покачала головой и сказала:
— Я осознаю лишь, что знание неподвластно времени.
— Что такое время? — незамедлительно осведомился учитель.
— Время… — это искусственная мера, которой мы пользуемся для описания течения событий, — ответила Саба, для начала остановив свой выбор на самом простом описании.
— Имеет ли время смысл для тех, кто живёт мгновенно?
Женщина прикусила губу, сдерживая желание ответить: «Вот встретите таких, у них и спрашивайте».
Но нет, она не позволит себя разозлить. Условные наклонения — гипотетические состояния бытия… На уроках Жота всегда велись подобные дискуссии. Пока они ещё не успели затронуть другую странность местного языка — замысловатые сенсорные соответствия. Мариам гадала, что кроется за ними.
«Нечего удивляться тому, что я учусь так медленно, — мысленно усмехаясь, подумала Саба. — Почему бы им не обучать языку так, как это делается везде — пользуясь типичными диалогами о реальной деятельности типа еды, сна, чтения или работы?»
Профессор снова собрала воедино свои разрозненные мысли и сосредоточилась.
— Я не могу ответить на этот вопрос, — в конце концов ответила она. — Но могу предположить, что не имеет.
Жот с поразительной для рептилии быстротой крутанулся на месте.
— Живущие за пределами времени встречаются с теми кто живёт мгновенно. — Затем он просвистел другую фразу с высокими модуляциями, похожую на первую. — Если существа во времени не удовлетворительны к концу времён, жизнь тех кто внутри меняется в начале времён. Знание — это… — И он снова просвистел что то в невероятной системе глагольных времён.
Саба с трудом удерживалась от того, чтобы в отчаянии не обхватить голову руками, а наставник неожиданно развернулся к виригу и рилле и потребовал, чтобы они ответили ему, какова роль знаний, исходя из этих предпосылок.
Ответ риллы понять оказалось почти так же сложно, как и предыдущие высказывания Жота, но все же немногим проще. Из этого ответа женщина уяснила, что цель знаний — предотвращение энтропии.
Услышав этот термин, музыковед сразу вспомнила то занятие, темой которого была энтропия. Так, может быть, какая то связь все же существует? Ей казалось, что темы для обсуждения берутся «с потолка», что они просто напросто «обрамляют» уроки языка.
«Ничего случайного тут нет», — подумала женщина, и по её спине пробежал холодок.
Она попыталась вспомнить все темы, обсуждавшиеся на занятиях до её долгого сна. Рост деревьев и посадка новых деревьев. Потом — измерение размеров небесных тел, движущихся в космосе. А до того…
— …танец над распадом, — прервал её мысли голос учителя, и снова Сабе стало не по себе.
Тут что то происходило, она пока не могла понять что, но понимала — это что то очень важное.
Она всеми силами заставила себя расслабиться, прогнать все посторонние мысли — но Жот, судя по всему, больше ничего говорить не собирался.
Вернувшись к себе в комнату, женщина обнаружила, что монитор включён и выдвинут из ниши в стене, а перед монитором стоит небольшая табуретка.
Профессор попила воды и неторопливо села. Набрала на клавиатуре выученные сегодня символы, проследила за тем, как они выстраиваются на дисплее. Потом попробовала нажать две клавиши одновременно — просто, чтобы посмотреть, что из этого получится, — и первоначальное значение этих двух символов не сохранилось, а появилось некое третье, совершенно непостижимое.
Музыковед вздохнула, встала и легла на кровать.
Время… Нет, хватит уже думать об их времени. Её время. Время перестать разъединять.
Её послание самой себе, Гордон, задание, болезнь, музыка, образ.
Все надо было отбросить, кроме образа.
Образ за пределами времени?
«Даже не думай об этом. Сначала надо создать образ».
Саба закрыла глаза и уснула.

***

Струи дождя пробивали кроны деревьев в джунглях. Ливень так шумел, что не были слышны шаги людей, быстро шедших вперёд. Гордон следовал за Виктором и Михаилом. Чтобы было легче дышать, он раскрыл рот, а голова у него с каждым шагом болела все сильнее.
Хотя двое русских не скрывали того, что симптомы болезни у них те же самые, что и у остальных членов группы, на скорости их ходьбы это, похоже, никак не сказывалось. Не могло ли быть так, что они переносили болезнь в более лёгкой форме из за того, что не жили в городе? Может быть, жизнь в городе служила отягощающим фактором?
Эш прислушался к хриплому кашлю Ушанова, время от времени звучащему на фоне шума воды, и решил, что пока об интенсивности болезни судить рано.
Вместо этого он постарался не отставать от русских, и чем дальше они шли, тем труднее это становилось.
А потом — как раз тогда, когда археолог подумал о том, что надо попросить русских сделать остановку, Никулин развернулся и сказал:
— Это здесь.
Гордон наклонился, положив ладони на колени, и какое то время простоял так, тяжело дыша. Он заметил, что разведчики тоже дышат ртом. Виктор опустился на губчатый мох, которым поросла земля. Михаил прислонился к дереву с обманчиво небрежным видом. Эш удивлённо посмотрел на него и спросил:
— Здесь — что?
— Последний лагерь, — ответил Михаил и взмахнул рукой, будто фокусник.
Виктор молча поднялся, раздвинул переплетённые стебли кустов под большим деревом и вытащил ранец — изъеденный плесенью, полинявший, но все же узнаваемый. Такими ранцами была снаряжена первая экспедиция.
Никулин, сильно топая ботинками, примял росшие полукругом яркие цветы, и обнажились уложенные в кольцо камни — явно кто то нарочно их так уложил. Гордон кивнул, по достоинству оценив работу, которая привела русских к этой находке.
Михаил порылся в одном из рюкзаков и вынул покоробившийся блокнот. Он осторожно открыл его и почти торжественно передал археологу. Никулин вёл себя настолько нетипично, что, даже не заглядывая в блокнот, Эш понял: это находка чрезвычайной важности.
Он взглянул на страницу, увидел строчки на русском языке, написанные убористым аккуратным почерком, и смог разобрать несколько слов.
Писал, определённо, кто то из русских агентов — участников пропавшей миссии. Гордон разобрал её имя.
Он посмотрел на Никулина.
— Светлана.
Михаил с необычайно потерянным выражением лица взял у археолога блокнот, но, прежде чем археолог успел сказать хоть слово, он дал знак Виктору, и тот подал американцу ещё один блокнот, и на этот раз ни тот, ни другой из русских не шевельнулись, чтобы забрать его.
— Нашли неподалёку, — объяснил Ушанов. — Его лагерь я вам тоже покажу.
Эш взглянул на блокнот, поднял глаза.
— Этот — Павла.
Никулин коротко кивнул.
— Я был знаком с Павлом. Я их всех хорошо знал, — разобрал Гордон сквозь неожиданно прорезавшийся у русского сильный акцент.
— Вы успели прочесть блокнот Павла?
Михаил снова кивнул.
— Пробежал глазами, как только мы его нашли. Он стал последним. А Светлана… — он указал на блокнот, который все ещё держал в руке, — исчезла предпоследней.
— Исчезла?
Никулин снова кивнул, скорбно поджав губы.
— Нужно будет прочитать эти записи более внимательно, потому что многое тут не ясно, но одно я понял чётко. Тут нет никаких тел. И Павел не видел, чтобы кто то умер — кроме единственной, самой первой смерти. Они просто исчезли. Один за другим.