АНДРЕ НОРТОН
Разное: Бархатные тени

Когда я наконец выдавила слабый крик «Ален!», средний из троих, приблизившись ко мне, что то бросил мне в лицо.
Я задыхалась, кашляла, отхаркивалась, стараясь вдохнуть воздух сквозь порошок, забивший мне рот и нос. И вот такую, беспомощную, заходящуюся кашлем, они меня схватили и повели по переулку. У меня больше не было своей воли. Я покорно позволила им затолкать меня в повозку, запряженную двумя мулами. Двое неизвестных забросали меня мешками. Затем повозка тронулась, а я была пленницей без плоти, без мускулов, и даже голос предал меня.
Повозка громыхала дальше, и я слышала кругом гомон Берега. Затем эти звуки стали стихать, и я поняла, что мы выехали из этой части города. Кто были эти трое? Люди ДЛиса? Но ДЛис мертв. Так вот почему они меня уволокли… чтобы отомстить! Но как они узнали, где меня искать?
Я слишком многое видела, слишком много вынесла. Та отвага, что вернулась было ко мне с появлением Алена, окончательно испарилась. И что могло случиться с Аленом?
Я была уверена, что Бесси могла вызвать подкрепление и, скорее всего, так и сделала. А затем она, возможно, осуществила свою угрозу — оглушила его, чтобы продать на какой нибудь корабль. А оттуда ему уже не вырваться. И все из за меня.
Мысли мои двигались так же тяжело, как и скрипучая повозка. Но то ли свежий воздух что то во мне оживил, то ли искра, зажженная во мне Аленом, еще не совсем угасла: мозг прояснялся, хотя тело оставалось неподвижным. И я начала безмолвную борьбу с тем, что держало меня в плену. Поскольку похитили меня, несомненно, с какой то черной целью, в конце этой поездки мне следовало ожидать самого худшего.
Ален как то нашел меня у Бесси. Но я не могла надеяться, что подобное чудо повторится. Оставалось только молиться, чтобы он сам сумел спастись.
Мы проезжали по очень тихим улицам. Нашей целью, наверное, было потаенное убежище ДЛиса, Наконец повозка, громыхнув, остановилась. Голова у меня все еще болела, но сейчас боль была уже не такой сильной.
Мешки, наваленные на меня, откинули прочь. Меня схватили за плечи, и двое мужчин с силой, неожиданной для их тщедушных тел, стащили меня на землю. День уже клонился к вечеру. Мы находились во дворе, огороженном глухим забором с единственными воротами, которые запирал третий человек. С двух сторон были какие то постройки, с третьей — открытые стойла, где переступали и фыркали лошади. Оставив меня стоять, уверенные, что я не способна действовать по собственной воле, мои похитители выпрягли мулов и отвели их в стойла.
Окна жилой части дома прятались за глухими деревянными ставнями, а двери, за исключением ближайшей, были не только заперты, но и заколочены досками крест накрест. Там, где прежде были цветочные грядки, была навалена грязь, повсюду валялся свежий навоз. Хотя с первого взгляда это место могло показаться заброшенным, им явно пользовались.
Мои похитители вернулись. Один из них схватил меня за руку и потащил за собой. Я была как кукла в его руках, хотя изо всех сил пыталась сбросить путы, наложенные на меня проклятым порошком.
Мы вошли в огромную кухню с очагом, на растопку которого, должно быть, уходило порядочно дров. Над огнем висел котелок на цепи, крохотный в этой пещере. Из него валил пар. Рядом, держа наготове длинную ложку, стояла женщина. Когда ко мне повернулось ее морщинистое лицо, она показалась мне самой Смертью (если Смерть может быть одного со мною пола), занятой гротескной пародией на хозяйственные труды. Хотя ее физиономию избороздили складки морщин, а руки были сущими когтистыми лапами, она была одета в ярчайшие цвета. Блестящая оранжевая блуза сочеталась с широкой красной юбкой. Голова была туго обвязана синим шарфом, из под которого выбивался единственный клок седого пуха.
Она погрузила ложку в котелок, зачерпнула и понесла ко рту, капая на юбку и блузу. Удерживая ложку у губ, она принялась так яростно дуть, что большая часть жидкости разлетелась вокруг. Затем, высунув бледный язык, вылакала, как кошка, то, что осталось.
Очевидно, вкус ее не удовлетворил, ибо она повернулась к столу, сгребла щепоть какого то снадобья и бросила его в котелок. Потом, кинув ложку на стол, заковыляла нам навстречу.
Хотя сейчас ее плечи были так скрючены, что ей приходилось задирать голову, чтобы посмотреть на нас, когда то она явно была рослой женщиной. И ясно было, что хозяйка здесь она, что мужчины ждут, когда она заговорит.
Я не сумела понять ничего из ее слов. Это был резкий, гортанный язык, причем некоторые слова произносились с какой то шипящей интонацией. Но, должно быть, она приказала им удалиться, поскольку все трое ушли.
Теперь она пристально уставилась на меня. Ее тощую шею охватывало ожерелье из маленьких полированных косточек, а среди них свисал огромный шип, похожий на зуб чудовища. Кожа у нее была очень черная, но с сероватым налетом, словно присыпанная пеплом, что усиливало впечатление сверхъестественной дряхлости. Она подняла скрюченный палец и поманила меня.
— Иди! — каркнула она по французски.
Меня потащили вперед, как собаку на поводке. Мы перешли из кухни в меньшую комнату, где у стены стоял единственный ящик. Она указала на него и приказала:
— Садись!
И снова то, что держало мое тело в плену, заставило меня подчиниться. Она заковыляла обратно на кухню, не обеспокоившись о моей охране. Несомненно, она была уверена, что я остаюсь беспомощной пленницей.
Мужчины вернулись. Она поставила перед ними миски с похлебкой, выложила хлеб грубого помола. Насытившись, они не ушли из дома, а отправились в другое крыло, туда, где окна были закрыты ставнями.
Время тянулось медленно. Но я начинала чувствовать, что мое жуткое оцепенение начинает понемногу ослабевать. Огромным напряжением воли я заставила себя двинуть пальцем руки. Палец, а потом и вся рука на дюйм поднялась с колен, где до того беспомощно лежала.
Воодушевленная этой маленькой победой, я попыталась заставить двигаться ноги, обутые в то, что осталось от моих башмаков. Если я смогу встать, ходить, то я сумею вырваться.
Я не верила, что у старухи достанет физических сил удержать меня.
Только прежде, чем я успела по настоящему овладеть телом, она вернулась. Один из мужчин нес за ней большую корзину. Отпустив его движением головы — а он так заторопился, будто радовался, что может уйти, — карга принялась распаковывать корзину. Там были тыквенные бутылки, заткнутые пробками, сверток белой ткани — она не стала его разворачивать, и миска, которую она поставила на пол, с болезненным кряхтением опустившись на колени.
В миску она ссыпала содержимое нескольких маленьких пакетиков, смешав его затем с тщательностью опытной кухарки, воспользовавшись вместо ложки белой лопаткой. Каждый из опустошаемых пакетов был увешан перьями и кусочками желтой кости.
Закончив, она на удивление быстро поднялась и подошла ко мне, сделав знак встать. Моя свобода была все еще слишком ограниченной, чтобы я могла противиться ей. В дверях снова послышался шум, и вошли двое мужчин, неся жестяную ванну, в которой плескалась вода. Она указала им место на полу рядом с миской. Они поставили ванну и ретировались так же быстро, как их сотоварищ. Теперь карга дернула за мое рваное платье.
— Снимай… все снимай, — приказала она.
Не снизойдя даже проследить, как это выполняется, она вернулась к миске, остановилась, чтобы поднять тыквенную бутыль, вытащила пробку и понюхала содержимое.
Мои пальцы нащупывали крючки на разорванном платье. Несмотря на пробудившуюся во мне волю, я еще не могла противостоять ее приказам.
Медленно, неловко, постепенно я освобождалась от одежды, ненавидя себя за то, что делала, и не в силах прекратить. Тем временем она опорожнила в ванную содержимое нескольких бутылок. Запах, поднявшийся после смешения этих жидкостей, был тошнотворно сладким.
Я освободилась от последнего лоскута, оставшись в таком виде, в каком меня не видали ничьи глаза с тех пор, как я стала взрослой. Естественно, я вся горела от стыда.
Старуха взяла лопатку с длинной ручкой, и энергично помешала воду, над которой от этого поднялось пахучее облако. Не рассеиваясь, оно зависло прямо над ванной, словно туман.
— Иди… — она снова поманила пальцем.
Я безвольно шагнула: чары — только так я могла назвать их — все еще держались.
— Туда…
Я ступила в ванну. Вода была теплая, маслянистая, от нее у меня по коже побежали мурашки. Другой жест заставил меня сесть, и она приблизилась, держа в руках белую материю. Ею она принялась меня мыть, промывая даже волосы, а я терпела это, хотя ее прикосновения, так же как и вода, вызывали у меня приступы тошноты.
Когда она, очевидно, удовлетворилась своими трудами, то оставила меня сидеть в воде, запах которой так пропитал мою кожу и волосы, что я боялась вовеки от него не избавиться. В такой концентрации он создавал столь ярко выраженное ощущение зла, что я чувствовала себя замаранной и оскверненной.
Карга вернулась из комнаты с зажженной лучиной, которую сунула в миску и стала раздувать. Сильно запахло ладаном. Когда он разгорелся до нужной степени, она приказала мне выйти из ванны и подвела к миске, поставив прямо над ней. Миска стояла у меня между ногами, вьющийся желтый дым окутал мое тело. Как и вода, он заставлял меня чувствовать себя нечистой.
Она не пыталась вытереть меня; возможно, предполагалось, что это сделает дым. Оставив меня в этом облаке, она встряхнула сверток, который прежде достала из корзины. Это был какой то наряд, очень широкий и свободный, расшитый там и сям пучками черных и белых перьев. Спереди был нанесен грубый черный узор.
Дым уже рассеивался, но она не трогала меня, пока в миске не остался только пепел. Время от времени она так осматривала меня, будто я была кастрюлей на плите. Когда исчезла последняя струйка дыма, она подняла миску с пола, удерживая ее черной тряпкой. В теплый пепел карга погрузила метелку, связанную из черных перьев, размешав его с каким то порошком. Им она разрисовала мои груди, нанося на них и под ними непонятные мне символы, пока не кончился пепел. Моя кожа, все еще влажная, удерживала эти знаки.
Завершив работу, она отступила на шаг другой, дабы обозреть дело рук своих. То что она увидела, должно быть удовлетворило ее, потому что она отложила миску и метелку и подняла белое платье. С легкостью, выдававшей привычку к подобным действиям, она накинула его на меня через голову. Оно было таким свободным, что ей не составило труда просунуть мои безвольные руки в широкие рукава. С тихим ворчанием она снова отошла и обозрела меня сверху донизу. Затем хлопнула в ладоши и громко крикнула.
Сразу же, как если бы они дожидались зова, вернулись те же двое и вынесли ванну, пока она укладывала корзину. Оба старались обойти меня подальше, опасаясь даже взглянуть в мою сторону, словно теперь я внушала им страх и благоговение.
Когда они ушли, старуха стала рыться в груде моей спрошенной одежды. Подняв ее, она изучила каждый ее дюйм, нашла мои деньги, вытащила и узелок, в который я увязала браслет, но не развязала его. Издав довольное восклицание, она спрятала кошелек за вырез блузы.
Но она снова замерла, когда узелок упал на пол и развязался, так что браслет с пауком оказался на виду. Увидев его, старуха отшатнулась, открыв рот так, что обнажились беззубые десны.
Она не двинулась, чтобы поднять его. Напротив, она удалилась на кухню и вернулась с той же длинной ложкой, которой пользовалась раньше. Опустившись на колени, она направила все свои усилия, чтобы подцепить браслет ложкой. Завладев браслетом, но не прикасаясь к нему, она поднесла его к глазам. Затем она положила его вместе с ложкой на ящик и подошла ко мне. Подтянув край рукава, чтобы защитить свою ладонь, она подняла мою правую руку, обнажила ее и обнюхала кожу. Я слышала ее свистящее дыхание. Выпустив руку, она проделала то же самое с левой.
— Ты носишь zaraignee…
Она казалось, не ожидала ответа. Стояла, дергая нижней губой. Затем, бормоча что то про себя, вернулась к ящику и взялась за ручку ложки.
— Zaraignee, — повторила она.
Сняв со своей шеи ожерелье из костей, она яростно потрясла его над браслетом. Ее бормотание приобрело ритмичность пения. Откуда то из недр своего одеяния она извлекла ремешок, который продернула сквозь браслет, превратив его таким образом в большой, неудобный кулон.
Вернувшись ко мне, она распахнула на мне платье, чтобы надеть ремешок мне на шею, и поместив браслет между грудями, потом снова запахнула. Потом мне вновь приказали сесть на ящик. Голова у меня все еще кружилась от испарений ладана. Теперь, выйдя из комнаты, она притворила за собой дверь, но, как мне показалось, не заперла.
Только я была не одна. Я смотрела — и не могла убежать — на ужасы, которые выползали из всех углов, усаживались передо мной, тянули руки, что не были руками, издавали звуки, каких не было ни в одном языке.
Я подумала, что лишилась рассудка, или скоро лишусь. Но нечто глубоко во мне повторяло снова и снова, что все это лишь иллюзии, порожденные гнусным дымом.
Вокруг меня кривлялись твари, подобные демонам из старинной Библии с рисунками Доре, обретали новую жизнь позабытые страхи детства. Я закрыла глаза, но они проникали и сквозь завесу моих век. К тому же… когда я не решалась смотреть, они, конечно, подползали ближе. Значит, надо было следить, чтобы быть уверенной…
Я не могла даже плакать. От напряжения и от страха мое тело превратилось в сплошной сгусток боли, а платье на мне, должно быть, слепили изо льда — так мне было холодно. Не знаю, как мне удавалось сохранять хоть крупицу здравого смысла. Но я прибегла к единственному оружию, которое знала — к воспоминаниям о своей жизни с отцом. Вместо того, чтобы смотреть на призраков, я старалась представить его стоящим на вахте в самый яростный шторм. Но в этот раз плечом к плечу с ним встал другой. Из глубин памяти пришел ко мне Ален Соваж, который был одной породы с отцом.
И я, наследница крови Джесса Пенфолда, взращенная им с младенчества, как я могла не бороться? Я заставила себя сконцентрировать все свое внимание на одном из демонов, порожденных страхом и дурманом. Затем я приказала себе увидеть сквозь его бесформенное тело стену комнаты, вспомнить, кто я есть, и что меня нельзя сломить примитивными фокусами дьяволопоклонников. Не знаю, возможно, у меня была какая то врожденная способность к сопротивлению подобным наркотикам. С тех пор мне приходилось слышать, что реакции скептиков нельзя сравнить с реакциями истинно верующих, ожидающих увидеть и почувствовать явления потустороннего мира.
Я не сломалась, как они, конечно, ожидали. Напротив, я все больше и больше овладевала собой. Я смогла поднять руки, хотя они так тряслись, что я не могла ими пользоваться. Однако ноги мои оставались безжизненными.
Они пришли за мной, когда стемнело. Мужчина, оставшийся в дверях, держал в каждой руке по свече. Карга сменила свои яркие одежды. Теперь она была облачена в свободную черную робу, перехваченную в поясе синим кушаком. Тюрбан на ней, однако, остался прежним. Мужчина, сопровождавший ее, был практически обнажен, лишь в одной синей набедренной повязке.
Они подхватили меня под руки, подняли и повели. Человек со свечами шел впереди. Так мы вошли в очень большую комнату. Здесь было светло от факелов, закрепленные в железных кольцах на стенах. Под ними стояло множество народу, женщины в белых или голубых одеяниях, мужчины — только в штанах. Среди них попадались люди с кожей столь же белой, как и у меня. Центр комнаты был пуст, а на полу был нарисован тот самый символ, что я видела на скомканном клочке бумаги в комнате Викторины — черное сердце с мечом, обвитым желтой змеей. С одной стороны от него стояла большая бочка, сверху туго обтянутая кожей. На этом примитивном барабане, сжимая две длинные кости, предназначенные служить палочками, сидел третий из тех, кто привез меня сюда. Рядом с ним стоял еще один; он держал цепь, с которой свисали колокольчики. По другую сторону стояла женщина с огромной тыквой.
За рисунком на полу помещался длинный стол, крытый черным, к нему было пришпилено множество таких же пучков перьев, как на моем платье, и костей. На этом импровизированном алтаре лежали два петуха, один белый, другой черный, их ноги были безжалостно связаны. Несчастные птицы были живы и яростно кукарекали.
Мои стражи провели меня мимо сердца, стараясь не ступить случайно на рисунок. Миновав алтарь, мы подошли к одному из столбов, подпиравших потолок этой огромной комнаты. Мои тюремщики привязали меня к его подножию, словно были не так уж уверены, что мое отупение продолжается.
На полу за алтарем, возможно не видимая тем, кто находился на другом конце зала, стояла большая корзина, которая раскачивалась туда сюда, будто внутри было что то заточено.
Наш приход послужил сигналом к началу действа. Человек, сидящий на барабане начал мягко отбивать странный ритм, временами усиливаемый звоном бубенчиков и треском тыквы, которую трясла женщина.
Затем последовало песнопение, сначала тихое, потом в полный голос.
Карга приблизилась к алтарю, воздела руки — морщинистая кожа обтягивала кости — и завопила, словно призывая кого то… или что то…
Из тени в том углу комнаты, где не было факелов, вышла еще группа людей. Двое высоких, голых по пояс мужчин вели третьего. Он шел спотыкаясь, голова его свесилась на грудь.
Его гибкое тело было обнажено, если не считать клочка алой материи вокруг бедер, а его лодыжки и запястья охватывали золотые цепочки с колокольчиками. Голова была перевязана, но я успела бросить взгляд на бледное лицо, когда они проходили мимо.
Кристоф ДЛис! Выходит, он не умер!
Спутники подвели его к алтарю, подняли и положили его наверх, бьющиеся петухи оказались у его ног и головы. Тем временем бой барабана все убыстрялся, и ритм его сотрясал мое тело, побуждая меня к какому то действию, смысла которого я не понимала.
У карги вырвался визгливый вопль, эхом подхваченный остальными.